Фантазии о первосцене являются одними из самых запретных и потому редко встречаются на групповой психотерапии. Собственно, за свою практику я не вспомню и десяти случаев их открытого обсуждения. В то же время, образ первосцены и субъективная включенность/исключенность из нее, определяют развитие сексуальности человека, влияя, в том числе, на предпочитаемые стили сексуального поведения, на «взрослые» фантазии об удовольствии и способах его получения. Но это только малая часть воздействия представлений о первосцене. В терапевтической практике мы обнаруживаем, как переживание первосцены определяет особенности партнерских взаимоотношений, специфику соматизации отдельных чувств, и даже формирование типичных паттернов контакта человека с миром в целом. И хотя здесь прослеживается некоторая абсолютизация явления, его роль и воздействие на формирование психики преуменьшать, по моему опыту частной практики, никак нельзя.
Термин «первосцена» был введен З.Фрейдом в рукописи 1897 года, посвященной толкованию сновидений (Лапланш, 1996). В дальнейшем, Фрейд несколько раз возвращался к определению и уточнению этого понятия. Так в работе «Психоанализ детских неврозов», основатель психоанализа трактует понятие первосцены как «воображаемое или реальное наблюдение ребёнком сексуальных взаимоотношений между родителями, и связанные с этим наблюдением или фантазией эмоции, переживания, понимание происходящего». В статье «Человек с волками» Фрейд уточняет свое понимание первосцены, а более широкому анализу это понятие подвергается несколько позже, в структурном психоанализе Ж.Лакана и пост-модернизме Ж.Делёза и Ф.Гваттари. Французские психоаналитическая и философская школы трактуют первосцену как фантазм – бессознательный сценарий, в котором исполняются, хотя и в искаженном, защитном виде, запретные желания субъекта и его первофантазии (Лапланш, 1996).
Фрейд, а за ним ряд других психоаналитиков (Райх, 2000; Кляйн, 1997) установили, что ребенок интерпретирует первосцену как акт агрессии отца в отношении матери, ощущает принуждение и доминирование отцовской фигуры над материнской. Также ребенок переживает одну из таких реакций: страх, тревогу, желание прервать родительский коитус. Фрейд утверждал, что ребенок испытывает некоторую степень сексуального возбуждения, которое практически сразу вытесняет, но оно поддерживает и даже усиливает его последующие переживания тревоги. Предположу, что позже, с развитием сексуальности ребенка в онтогенезе, это сексуальное возбуждение начинает сопутствовать специфическим способам получения удовольствия, таким как вуаеризм, свингерские отношения или другие виды сексуальных изощрений. В частности, в рамках свинг-отношений, субъект буквально воссоздает первосцену, испытывает удовольствие от её непосредственного созерцания, а также заменяет родителя-конкурента самим собой в процессе обмена или замещения партнера своего пола. Тем самым, субъект достигает контроля над переживанием собственной исключённости, которое он испытывал, попадая в родительскую спальню во время того, как родители занимались сексом. Более подробно переживание исключенности в первосцене, и возникающей, вследствие этого, зависти, описала Кляйн (1997). Именно она впервые начала говорить о влиянии первосцены на формирование нарциссической травмы субъекта, когда он и завидует родителю одного с ним пола и стремится его устранить (Хиншелвуд, 2007).
К особенностям эмоционального переживания первосцены можно отнести и чувство вины, которое сопутствует воспоминанию о ней. Последнее связано с целым спектром причин, среди которых можно выделить: а) желание спасти мать от отца и переживание невозможности сделать это; б) желание устранить из сексуального контакта родителя своего пола путем его замещения; в) желание покарать отца за насилие над матерью и пр.
Переживания, вызванные первосценой, могут навязчиво повторяться в прямых или косвенных фантазиях, или в завуалированном виде в сновидениях (Райх, 2000). Кроме прочего, отголоски влияния первосцены могут проявляться в склонности к «подглядыванию» за психологической интимностью других людей, в стремлении Субъекта активно вникать в чужие переживания, в любви к сплетням о жизни посторонних, а также в удовольствии от мелодрам, мыльных опер и пр. продуктов творчества, в которых субъект заглядывает в чужую жизнь, как в чужую спальню и активно переживает все происходящие внутри неё события. Безусловно, указанные предпочтения и выработанные поведенческие шаблоны являются отыгрыванием, ре-переживанием первосцены.
В то же время существуют более тонкие психические процессы, возникновение которых также обязано данному феномену. Эти процессы связаны с тем, что переживание первосцены является травматичным и эмоционально-затратным для человека. Совладание с этим переживанием требует подключения различных защитных механизмов, среди которых центральную роль занимают оборачивание против себя и интроекция. По самому принципу действия «оборачивание» обращает часть сопровождающих событие чувств, а иногда и всю ситуацию на самого субъекта: я увидел, а, значит, и меня могут застать, когда я занимаюсь чем-то запретным − тем, о чём я не хочу, чтобы знали. В результате возникает страх быть обнаруженным, который маскирует желание быть увиденным, что активирует потребность быть принятым с этим страхом и желанием. Такая динамика внутренних переживаний отражена, например, в фантазии заниматься сексом или какой-либо другой интимностью прилюдно, у всех на глазах. Не буду голословным, если скажу, что субъект при этом испытывает особого рода острое возбуждение, удовольствие, смешанное со страхом. Более того, желание ребенка быть принятым является, в данном случае, еще и обращенной потребностью принять родителей в первосцене, или же быть принятым родителями в первосцене. Эта потребность указывает на стремление ребенка слиться с родителями в общей тотальной совместной близости, что маркировано фантазией наслаждения от совместного единения. Действие другой защиты – интроекции – наиболее отчетливо выражено в присвоении родительского удовольствия и активации, усилении за его счет собственного наслаждения. Стремясь к совладанию с пробужденными в первосцене чувствами, ребенок сталкивается со своей неспособностью это сделать и неосознанно символизирует свои переживания в различных симптомах (в том числе в психосоматических, но может быть и в особенностях своих последующих сексуальных пристрастий или других навязчивых паттернах). Наличие данных симптомов свидетельствует о непрекращающихся неосознаваемых попытках человека совладать с чувствами, порожденными первосценой и о стремлении к их ре-переживанию. Все это указывает в пользу того, что первосцена является значительным психотравмирующим, а также психико-развивающим событием в жизни ребёнка. Более того, у взрослого человека ранее выработанные стратегии совладания с опытом первосцены не исчезают, а закрепляются и фиксируются в индивидуализированных стратегиях контакта с Другими.
Для иллюстрации вышеобозначенных положений приведу случай молодой девушки по имени Ольга. Её история отражает не только особенности чувств ребенка в процессе контакта с первосценой, но и выявляет влияние последней на формирование психической травмы, раскрывает специфику её соматизации.
Возраст Ольги - около 20 лет. До момента, который я опишу ниже, Ольга ходила на групповую терапию около полугода. Сама группа работала в рамках обучающего психотерапии проекта. Состав участников был постоянным, приблизительно однородным по возрасту.
На одной из встреч Ольга рассказала, что дома, в её родительской семье у неё случаются конфликты с отцом, причиной которых становятся его прикосновения. Как она выразилась: «Время от времени, когда он хочет меня похвалить или чему-то радуется сам, отец может начать прикасаться к моей голове, гладить меня. Также он может касаться моей ноги или спины, похлопывая или поглаживая». Со слов девушки, иногда это происходит абсолютно случайно, например, когда её отец играет в компьютерную игру или делает что-то другое и доволен результатами или собой. На радостях он может погладить Ольгу или прикоснуться к ней. Самой Ольге прикосновения отца неприятны. Она раздражается, выходит из себя, может перейти на крик, чем вовлекает в конфликт мать, и у них дома происходит скандал. Такая семейная динамика, по словам девушки, случается достаточно часто.
На вопрос из группы: «Что именно тебя раздражает в прикосновениях отца? Может у тебя есть какие-то негативные воспоминания, связанные с его касаниями?» − Ольга рассказала два случая.
В первой истории она вспомнила себя в возрасте двенадцати лет. Она шла с отцом из школы и сообщила ему о своих успехах за день, в частности, о том, что она получила пятерку. Она вспомнила, что он начал гладить её по спине и, по ее словам, начал прикасаться к её попе. При этом она отчетливо помнит овладевший ею ужас и омерзение. Она «приглушенно» (я намеренно выделяю это слово) вскрикнула и побежала от него домой. Дома Оля ничего не рассказала. Отец также обошел этот инцидент молчанием. То есть ситуация никак не обсуждалась и не проговаривалась. Этот эпизод остался непроговоренным, между ними.
Когда один из участников группы задал вопрос Ольге о том, от чего именно она пришла в ужас, она ответила, что восприняла это «поглаживание», как имеющее сексуальные намерения. Такие же намерения она «улавливает» и сейчас в тех отцовских прикосновениях, которые он периодически осуществляет.
Вторая Ольгина история относилась к возрасту семи лет. Она сообщила, что как-то раз её подруга призналась ей, что её изнасиловал отчим. Как зафиксировалось в памяти у самой Ольги, именно с тех пор, она стала подозревать, что тоже самое с ней может сделать её родной отец.
Интересно, что в самой терапевтической группе этот фрагмент истории вызвал удивление, так как участникам трудно было представить подобный обмен опытом между двумя девочками столь раннего возраста. Более того, многие члены группы пришли к выводу, что в возрасте семи лет были неосведомлены и крайне наивны в вопросах секса. В результате подобного обсуждения в группе возникла фантазия о раннем сексуальном развитии Ольги. На это девушка заявила, что в сфере секса её просветили старшие дети в санаториях и больницах, в которых она лежала практически постоянно с трех до двенадцати лет. Далее Оля продолжила, что у неё был хронический круп − разбухание слизистой верхних дыхательных путей, при котором она задыхалась и надрывно кашляла. Как считали в окружении Ольги, симптомы крупа являлись угрозой для её жизни, «ведь она могла задохнуться».
По воспоминаниям девушки, круп начался у неё в возрасте трёх лет и продолжался до двенадцати, пока она, по её собственному выражению, «не переросла» это заболевание. Также Оля сообщила, что в больницах она лежала от пяти до семи месяцев в году, и находилась там одна, без взрослых. При этом она проговорила что-то типа: «Я, конечно, не виню своих родителей. Мое лечение было очень дорогим, и мама с папой вынуждены были зарабатывать деньги, чтобы покупать мне лекарства».
На это воспоминание участники группы отреагировали в переносе обидой на родителей. Несколько человек испытали чувства маленькой девочки, которая находится одна в больнице, а её родители работают, чтобы покупать медикаменты. Возникшее переживание «обиды до слез» было возвращено Ольге в обратной связи.
Нескольким встречами позже, девушка рассказала, что испытывает тяжесть на душе в связи со вспомненным ранее. К ней один за одним начали возвращаться эпизоды из прошлого. Особенно ярко она вспомнила случай, когда стала задыхаться ночью, не могла вдохнуть, у неё началась паника, и её спасло, по собственным словам, только то, что она уронила подушку. Это услышали родители, и, прямая речь: «Засунули в рот…– Оля сделала паузу, – таблетку». Группу заинтересовало, спала ли Ольга вместе с родителями в одной комнате, так как услышать падение подушки из другого помещения вряд ли возможно. На это девушка ответила достаточно раздраженно, что всегда спала с родителями в одной комнате, так как «у них была всего одна комната». Жилищная ситуация изменилась только недавно, когда Оля переехала жить к своему парню.
Ключевой в терапевтической работе группы с девушкой стала просьба одного из участников сымитировать симптомы при крупе. Эту просьбу он обратил лично к Ольге. Девушка долго не могла выполнить такое, казалось бы, простое для неё задание, смущалась, краснела, не могла издать никаких звуков, и, в результате, это сделала за неё другая участница. Она издавала звуки громко и правдоподобно (как подтвердила сама Ольга), с кашлем и присвистом. Тогда же я попросил Ольгу повторить те же звуки, только на два тона «приглушеннее». Последнее задание также оказалось Ольге не под силу, и его опять-таки выполнила уже вовлечённая в процесс участница. В группе родилась устойчивая фантазия о том, что они слышат подобие стонов, которые издает женщина во время полового акта, когда пытается сдержать себя и своё наслаждение. На это Ольга отреагировала воспоминанием давно забытого эпизода из своего детства. Её даже бросило в жар. Оля вспомнила сцену, когда стала свидетелем, как отец занимался сексом с её матерью. Этот случай она отнесла к возрасту трёх лет. Она сообщила, что помнит спину отца, он склонился над матерью, а также помнит звуки, которые издавала её мать. Они были схожи с только что воспроизведенными стонами.
Один из участников группы задал ей вопрос:
– А что в этот момент делала ты?
− Я помню, что пряталась под подушку и накрылась сверху одеялом. При этом чтобы не слышать их, я натягивала подушку как можно сильнее, а чтобы себя не выдать, я замерла и не двигалась.
В группе возникло напряжение и неясное тягостное чувство. В переносе несколько человек испытали что-то сродни симптомам удушья, как раз такого, которое может возникнуть у трехлетнего ребенка, задавленного подушкой и одеялом. Переживание становилось тем невыносимее, чем больше участники переживали сковывающий их страх, который, как они потом сообщили, парализовывал их. Немного времени спустя они отследили, что этот страх был страхом ребенка выдать себя и, тем самым, быть вовлеченным в происходящий между родителями акт. Более того, некоторым участникам из группы захотелось кричать, что, по их ощущениям, принесло бы им освобождение, в частности, дало бы возможность глубоко и полно вдохнуть. В группе возникло чувство, что в такой атмосфере находиться невозможно. Часть участников высказались о наличии у них желания покинуть круг для того, «чтобы отдышаться».
У меня возникло предположение, что уход в болезнь и «бегство» в больницу, явилось для Ольги способом выхода из ситуации. Сама же симптоматика её заболевания указывала на источник её стресса, который она никак не могла переработать и пережить. Вместо этого девушка заболела и неосознанно жаловалась доступным ей языком на то, что являлось причиной её страданий. Она символически говорила своим родителям: «Вы будите меня, а я этими же звуками бужу вас». Последнюю фразу я проговорил в группе.
В группе была сформулирована интерпретация, состоящая в том, что Ольга освободила место ребенка в семье, совершив, тем самым, социальный суицид. Также было высказано предположение, что чувства одиночества и исключенности из семейных отношений маскировали более глубинные переживания, связанные с ревностью к отцу и завистью к матери. Последняя гипотеза нашла подтверждение в дальнейших воспоминаниях Ольги, в которых чувства ревности к отцу и зависти к матери были наглядно раскрыты и проиллюстрированы.
Интерес представляет и внезапное выздоровление девушки, о котором она рассказала немного позже. Одно из её воспоминаний, ассоциированных с прекращением симптомов крупа, относилось к двенадцатилетнему возрасту. В то время отцу Ольги сделали полостную операцию, и он стал спать отдельно от матери, на другой кровати. Какое-то время ему было больно спать с кем-то ещё, да и мешали швы, а потом подобная диспозиция закрепилась. Практически сразу Ольга выздоровела и вернулась в семью. Можно сказать, что возвращение дочери стало возможным благодаря территориальному отделению родителей друг от друга, при котором она перестала воспринимать их как единое целое.
Через несколько встреч, девушка сообщила, что все ещё не может простить своего отца и рассказала следующую историю: «Когда мне было тринадцать лет, он на четыре года уехал в Москву на заработки. Странно, что там он не нашел любовницу, но он нашел ее здесь, когда приехал. Как-то раз я проснулась оттого, что услышала приглушенный плач мамы из кухни и безвольные, размытые оправдания отца. Какое-то время я прислушивалась, пока не поняла, что он завел любовницу в соседнем доме. Во мне закипела ненависть, и я вылетела на кухню с истерикой и со словами: выбирай − или я или она».
− И кого он выбрал? − замерла группа.
− Меня, конечно. Он же остался с нами, − констатировала Ольга.
В последней истории группа отследила не столько дочерний, сколько любовный, окрашенный сексуальными чувствами, контекст взаимоотношений с отцом. На данном этапе семейной динамики Ольга уже заместила мать, стала вместо неё. Отцу было предложено выбирать между любовницей и самой Ольгой, как объектами, равными по статусу. Этот эпизод окончательно позволил достроить картину происходящего и помог осознать контекст внутрисемейных взаимоотношений самой Ольге.
В частности, эпизоды, которые девушка преподносила ранее, как сексуальные домогательства ее отца, были осмыслены ей, как сексуальная провокация. Именно она придавала интимный контекст его прикосновениям. Более того, если в раннем подростковом возрасте она создавала из этих фрагментов совместную с отцом тайну, то в более поздний период, она уверенно начала выставлять отношения напоказ, стала афишировать их для матери, давая последней понять, что «ко мне он пристает, а к тебе нет» (на тот момент отношения между матерью и отцом девушки полностью охладели). Данный аспект был интерпретирован одним из участников группы, как месть за первосцену, в которой Ольга чувствовала себя ненужной и лишней. Теперь чувство ненужности, «выкинутости из взаимоотношений» она возвращала матери.
Приведенный случай позволяет не только полнее понять сам конструкт первосцены, но и обеспечивает продвижение в выявлении и систематизации стратегий, связанных с переживанием возникающих в ней эмоций.
К этим стратегиям, во-первых, относятся все формы навязчивой сопричастности к чужим отношениям: от тонких (подглядывание, интерес к слухам и сплетням) до грубых (прямое вмешательство). Подобные стратегии проявляются и в рамках псевдоальтруистического участия в тех аспектах приватных взаимоотношений, где нет место третьему, там, где отношения замкнуты сами на себя. Одной из разновидностей стратегий данного типа является интерес к частной жизни первых лиц государства и «небожителей» различных олимпов, стремление заглянуть в интимную жизнь руководителей, коллег, соседей. Даже бесцеремонное вмешательство родителей в приватные отношения детей может иметь схожую этиологию с рассматриваемым любопытством. Это любопытство связано с поиском «утаиваемого» удовольствия, в пределах которого ребенку нет места, из которого он исключён, вытолкнут, а дверь перед ним захлопнута. В дальнейшем, любопытство, а, возможно, и вожделение к этому удовольствию становятся движущей силой, определяют пристрастие взрослого к подглядыванию за любыми аспектами частной жизни: духовными и душевными, а не только сексуальными.
Общим во всех вариациях данной группы стратегий выступает поиск «чужого» удовольствия, с последующим потреблением индуцированного им собственного наслаждения. Это наслаждение связано с другими, случается за счет других и ими усиливается. Это другое наслаждение, много большее, чем собственное. Дополнительным усилителем наслаждения является обретение власти на Другими. Власти, не обязательно реальной, но и символической, даже такой, которую можно поместить в схему «Я вижу вас, а, значит, я вас контролирую».
Сам детский опыт подглядывания за родителями и за их интимными контактами, либо ранняя фантазия об этом окрашены страхом и удовольствием – «страшным» удовольствием, в рамках которого боязнь быть уличённым/пойманным смешивается с возбуждением. Проводником «страшного» удовольствия является взгляд, именно он создает иллюзию присутствия рядом, пребывания в процессе, со-участия. Это порождает специфическую психическую динамику у ребёнка, которую можно описать примерно так: «Я вижу и становлюсь свидетелем чужого удовольствия. Я присоединяюсь к нему и наслаждаюсь сам. Моё наслаждение находится под защитой их удовольствия. Ведь я маленький, а они большие. Их наслаждение сильнее моего, но присоединяясь к ним, я чувствую его вместе с ними, и мое возбуждение усиливается многократно. Мне безопасно, потому что это делаю не я, а они. Мне страшно, ведь они могут меня уличить». В дальнейшем на службу переживания опыта первосцены становятся фантазия и воображение: «Я фантазирую и выступаю режиссером интимного действа родителей или других людей. Я проигрываю этот сюжет у себя в голове снова и снова, вызывая напряжение-страх и расслабление-удовольствие. Тем самым я добиваюсь контроля над своим возбуждением, делаю его безопасным, упорядочиваю, ограничиваю сферой собственной, знакомой мне фантазии. Но что-то запредельное всегда остается – это сила чужого наслаждения, которая влечёт меня проживать один и тот же фантазм». Это фантазм первосцены.
Во-вторых, стратегией поведения в первосцене может быть активное внедрение в неё, стремление прервать родительское удовольствие, запретить, даже отменить его. «Чем вы тут занимаетесь» – транслирует ребенок своим поведением, – «мне страшно и одиноко в своей спальне; я хочу к вам, … между вами». Стремление ребёнка разъединить родителей, отменить их наслаждение, разорвать связь, в которой отсутствует он сам, где его участие даже не предполагается – вот шаблонный паттерн, выносимый из детства во втором варианте (случай Ольги наглядно иллюстрирует данную стратегию). Взрослые с таким стереотипом ощущают мир как такой, в котором близких людей надо удерживать возле себя, прерывать их самостоятельную жизнь. В противном случае, если их отпустить, с ними обязательно произойдет что-нибудь, а именно, случится либо акт насилия, что вызывает у самого Субъекта страх, либо секс на стороне, что стимулирует у него ревность. Данный шаблон взаимоотношений с миром укладывается в схему преследования, где носители шаблона отводят сами себе роль спасателей. «Я спасу вас», – кричат они, вламываясь в закрытые на замок спальни и, действительно, спасают Объекты любви… от удовольствия. Запрет на чужое и собственное наслаждение – вот особенность второй стратегии совладания с фантазмом о первосцене.
Мне запомнился рассказ одной молодой девушки, которая после замужества переехала с супругом в дом его родителей. Это была обеспеченная семья, большой дом, горничная и повар. Финансово родители мужа могли купить несколько квартир для молодоженов, но они не просто этого не делали, но и запретили своему сыну съезжать от них. Мотивировка была простая: вам будет лучше у нас, так как никакие бытовые проблемы вас не коснуться. «Будете жить на полном обеспечении, а мы о вас позаботимся» – говорила свекровь. И каждые утро и вечер она – статная, властная женщина – заходила к молодоженам в спальню. Она делала это без стука, легко и непринужденно. А что? Это же дети! Утром она закатывала журнальный столик с легким завтраком, а вечером желала спокойной ночи. То, что «дети» могли быть не одеты, её не смущало. В один из своих заходов свекровь застала молодоженов за занятием сексом. Она похвалила их словами: «Молодцы! Мне нужны внуки», и завезла тележку с продуктами в глубь спальни. На просьбы она не реагировала. Когда молодые начали закрываться, свекровь стала обижаться. После того, как они съехали – целый год не разговаривала с ними.
В то же время, это не единственный поведенческий стереотип, который закреплен у представителей данной стратегии. Проецируя своё отношение к миру, такие люди сталкиваются с перманентным страхом быть застигнутыми и разоблаченными в пространстве собственной интимности. Подобные ожидания диктуют им необходимость быть всегда начеку, индуцируют системную тревогу, что, вторично, обуславливает невозможность расслабиться в ситуации, имеющей характеристики интимно-приватной. Чтобы как-то уменьшить тревогу, обладатели второй стратегии прибегают к ритуализированным действиям снятия напряжения или, что для них ещё проще, начинают избегать всякой интимности, переключают жизнь в режим «на виду».
Наконец, третья стратегия связана со страхом, виной и самоосуждением, которые провоцируются самой первосценой, либо фантазией о ней. Возникают эти переживания вполне естественным образом. Не имея понятия о том, чем в действительности занимаются родители, ребенок, зачастую, воспринимает происходящее, как насилие одного родителя над другим. В значительной мере сходство с агрессией усиливает звуковое сопровождение и толкающие, «ударные» движения. С другой стороны, когда родители замечают «несанкционированное» присутствие ребенка, они могут испытать эмоции стыда или испуга. «Пугаясь» собственной наготы и стыдясь «греховности занятия» через возгласы, либо тревожно-напряжённое поведение они перенаправляют аффект на ребенка, контейнируют свой страх и стыд в нём. При этом сам ребёнок, в значительной степени идентифицирующий себя с родителями, начинает чувствовать их эмоции, как собственные. Он ассоциирует с собой те стыд и страх, которые родители испытали в связи с его появлением (ведь именно он испугал их и вызвал соответствующие негативные переживания). Для ребенка «стыд родителей за себя» трансформируется в их «стыд за него». «Я вызвал страх и стыд» переживается им как: «Я страшен. Меня стыдятся». Вместе со стыдом за себя у ребёнка актуализируются переживания вины и страха отвержения.
Естественное для такого возраста эгоцентрическое восприятие происходящего начинает играть с ребёнком злую шутку. Будучи в субъективном пространстве в центре мира, он связывает с собой всё происходящее: «Что-то во мне не так, раз я напугал их. Возможно, я виноват в том, что подкрался незаметно? Мне нужно предупреждать о своем приходе. Иначе, своим внезапным появлением я вызываю переполох, напряжение и страх. Возможно, мне лучше не беспокоить их и не тревожить». Подобные переживания достигают своего пика в такой эмоциональной максимуме: «Я совсем не нужен родителям. Может быть я лишний в семье, и они хотят, чтобы меня не было или чтобы я исчез».
Данная стратегия совладания с переживанием опыта первосцены приводит к тому, что, становясь взрослым, такие люди сохраняют во внутреннем пространстве чувство «лишнести» и «ненужности». Их ранний опыт «быть не к месту» растет вместе с ними и развивается в чувство одиночества и «исключенности» из мира. Речь уже не идет о смягчённом, опосредованном переживании наслаждения или о его отмене, как в первых двух вариантах. В данном опыте происходит отмена самого себя, возникает запрет Быть. Стыд за собственное существование приводит к развитию у человека с подобной динамикой чувств специфических переживаний вычеркнутости из отношений. Будучи взрослыми, такие люди помещают себя в клетку одиночества. Последняя становится для них убежищем от разочарований и отвержений.
Еще раз подчеркну, что стратегии совладания с эмоциями, вызванными переживанием опыта или фантазма первосцены, можно систематизировать по трём группам: 1) стратегии активного поиска «чужого» удовольствия, с последующим присоединением к нему собственного наслаждения; 2) стратегии тотальной отмены наслаждения, в рамках которой Субъект запрещает удовольствие не только Другим, но и себе; 3) стратегии отмены самого себя, запрет Быть, сопряженный с чувствами вины, стыда и переживаниями «вычеркнутости из отношений». Три рассмотренные группы стратегии в реальной ситуации не выглядят как дифференцированное явление, могущее быть типологизированным указанным образом. Тем не менее, описанные стратегии, пусть и в смешанном виде, но существуют.
Выскажу также предположение о том, что переживание первосцены является травматичным лишь в тех культурах, где секс табуирован, где в отношении сексуального желания и поведения развиты двойные стандарты, где наличие интимности скрывается родителями от детей (и наоборот), а дети вынуждены сами домысливать и доинтерпретировать картину происходящего. В традиционных культурах ничего подобного нет и о негативном влиянии первосцены ничего не известно (см, например, Ледлофф, 2003; Малиновский, 1998).
Литература:
Кляйн М. Зависть и благодарность / М. Кляйн. – СПб. : Б.С.К., 1997. – 96 с.
Лапланш Ж. Словарь по психоанализу / Ж. Лапланш, Ж.-Б. Понталис. – М. : Высшая школа, 1996. – 623 с.
Ледлофф Ж. Как вырастить ребенка счастливым. Принцип преемственности / Ж.Ледлофф. – М.: Генезис, 2003. – 207 с.
Малиновский Б. Магия, наука и религия / Б. Малиновский. − М. : «Рефл-бук», 1998. − 304 с.
Райх В. Анализ характера / В. Райх. – М.: Эксмо-Пресс, Апрель-Пресс, 2000. – 528 с.
Томэ Х. Современный психоанализ / Х. Томэ, Х. Кэхеле. – М. : «Прогресс» – «Литера», 1996. – Т. 1. – 576 с.
Фрейд З. Психоанализ / З.Фрейд. – Д.: Сталкер, 1999. – 432 с.
Хиншелвуд Р. Словарь кляйнианского психоанализа / Р. Хиншелвуд. – М.: Когито-Центр, 2007. – 576 с.
Ключевые слова: первосцена, фантазм, стратегия переживания фантазма первосцены
Анотація
Стаття присвячена стратегіям переживання фантазма першосцени. Виділені і детально проаналізовано три стратегії, досліджено вплив цих стратегій на вибудовування партнерських стосунків в зрілому віці. Стаття ілюстрована випадком з практики терапії.
Ключові слова: першосцена, фантазм, стратегія переживання фантазма першосцен
